Милый мальчик, ты так светел

28 июля 1836 года родился Николай Гумилев.

Писать о детстве Николая Гумилева - довольно странно. Все равно, что писать о конце вечности. Вся его жизнь была – детством, неосторожной забавой, увлекательной игрой…

Воспитание игрой

Как часто мы, описывая жизненный и творческий путь знаменитости, говорим о годах его становления как человека и как писателя. С Гумилевым все иначе: он уже с детства был тем, кем оставался на протяжении всей жизни. То есть ребенком. Храбрым ребенком. Отчаянным ребенком. Старающимся походить на взрослого ребенком. Как все обычные дети.

Итак, как все обычные дети маленький Коля любил играть. Во что угодно. Для него лишь было важно… быть важным. Все без исключения современники подтверждают: внешне Гумилев был весьма некрасив, порою даже отталкивающ, но при этом его обожали, вокруг него всегда было много людей – и людей искренне любящих. Чем же он их привораживал? Внутренней силой, которая была в нем с самых первых игр.

Жена старшего брата Николая Гумилева – Дмитрия – в своих воспоминаниях отмечает, что, болезненный в детстве, он вопреки физической слабости всегда старался верховодить, всегда претендовал на роль вождя — и был им. При этом она же пишет, что игра для него была не только единственным мыслимым способом существования, но еще и источником духовного роста, насколько он может быть свойствен неисправимым романтикам. В детских играх Гумилев постоянно воспитывал в себе какую-то позабытую, рыцарскую гордость. Вот этим постоянным верховодством, вечными изобретенными подвигами и оскорбленными чувствами. В итоге вышло, что эту гордость и это рыцарство будущий поэт взрастил в себе играми очень стремительно – и, разумеется, навсегда. Ведь по-другому у детей не бывает.

Невестка поэта вспоминает очень показательные моменты в контексте этой гумилевской обиженно-ребяческой гордости: «Коля дал мне прочесть свое стихотворение, а я была в саду около дома. Села, читаю. В это время пришла племянница десяти лет и попросила поиграть с ней в мячик. Я встала и аккуратно положила листочек, где было написано стихотворение, на скамейку. Не прошло и двадцати минут, как пошел вдруг сильный дождь. Мы быстро вбежали в дом, а листочек я забыла на скамейке. Дождь прошел. Коля вышел в сад и — о, ужас! — видит продукт своего творчества промокшим от дождя. Он так обиделся за такое пренебрежение, что сказал; «Вам никогда не посвящу ни одного стихотворения, даже ни одной строчки». Слово это, увы, сдержал».

Игра как способ существования

Взрослый (по общепринятым меркам) Гумилев играть никогда не переставал. Судя по всему, игра представлялась ему единственной формой жизни, данной человеческому существу. В этом своем убеждении он умел даже не замечать, что окружающие его люди живут совершенно иначе и по другим принципам, с другими ценностями. А он, как все обычные дети, продолжал навязывать взрослым свою линию поведения: и они, очарованные задором и естественной непринужденностью, поддавались на провокацию.

«Он постоянно выдумывал какую-нибудь затею, игру, в которой мы все становились действующими лицами, - пишет в своих воспоминаниях Вера Неведомская. - Началось с игры в «цирк». <…> Николай Степанович ездить верхом, собственно говоря, не умел, но у него было полное отсутствие страха. Он садился на любую лошадь, становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения. Высота барьера его никогда не останавливала, и он не раз падал вместе с лошадью. В цирковую программу входили также танцы на канате, хождение колесом и т. д. Ахматова выступала как «женщина-змея»; гибкость у нее была удивительная — она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при всем этом строгое лицо послушницы. Сам Гумилёв, как директор цирка, выступал в прадедушкином фраке и цилиндре, извлеченных из сундука на чердаке.

Помню, раз мы заехали кавалькадой человек десять в соседний уезд, где нас не знали. Дело было в Петровки, в сенокос. Крестьяне обступили нас и стали расспрашивать — кто мы такие? Гумилёв не задумываясь ответил, что мы бродячий цирк и едем на ярмарку, в соседний уездный город давать представление. Крестьяне попросили нас показать наше искусство, и мы проделали перед ними всю нашу «программу». Публика пришла в восторг, и кто-то начал собирать медяки в нашу пользу. Тут мы смутились и поспешно исчезли».
Он придумывал и другие игры: будь то театральные постановки на собственные пьесы-шаржи или игры в «типы», когда каждому давалась некая роль – и он обязан был воплощать ее в повседневной жизни. «Забавно было видеть, как каждый из нас постепенно входил в свою роль и перевоплощался», - пишет та же Неведомская. Но куда забавнее то, что сам Гумилев в эту игру не переставал играть. Он всегда играл в «типы», потому что вынужден был изображать из себя… взрослого. Об этом очень четко пишет В «некрополе» Владислав Ходасевич:

«Он был удивительно молод душой, а может быть и умом. Он всегда мне казался ребёнком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженой голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец — в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал её на себя сызнова. Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям.

Он любил играть в «мэтра», в литературное начальство своих «гумилят», то есть маленьких поэтов и поэтесс, его окружавших. Поэтическая детвора его очень любила. Иногда, после лекций о поэтике, он играл с нею в жмурки — в самом буквальном, а не в переносном смысле слова. Я раза два это видел. Гумилёв был тогда похож на славного пятиклассника, который разыгрался с приготовишками. Было забавно видеть, как через полчаса после этого он, играя в большого, степенно беседовал с А.Ф. Кони».

Игры с пространством

Пространством игр Гумилева был весь мир. В прямом смысле слова. Как дети не умеют себя ни в чем ограничивать (это за них делают взрослые – как было и с поэтом), Николай Степанович не готов был ставить себя в дурацкие пространственные рамки. Свобода – как естественная данность у детей – была у него в крови.

«В нем было нечто, напоминающее какую-то дикую и гордую перелетную птицу, - пишет о Гумилеве Куприн, - маленькая, круглая сзади, голова на высокой шее, длинный прямой нос, круглый глаз со сторожким боковым взором, неторопливые движения. Так же, как птица, любил он простор и свободу, любил не метафорически, не теоретически, а любовью духа. Его радостью были далекие пути. Я не знаю всей его жизни, но мне хорошо известно, что бывал он в Африке, где от негуса Абиссинского получил милостивые и совсем ненужные ему разрешения: охотиться на слонов и добывать золото в пределах абиссинских владений. Бывал он также на Крайнем Севере, на Вайгаче и на Новой Земле, в очарованных странах полугодовой ночи, безмолвия и северных сияний».

И вот снова: как все обычные дети, Гумилев с младых ногтей зачитывался книжками с приключениями. Только в отличие от прочих детей, которые вырастают – и оставляют путешествия пылиться на полке под грифом «забавные юношеские мечтания», он так не сделал – он начал путешествовать, как и мечтал. Причем, как и все дети, которые нет-нет, да и собирались раз в жизни «уйти от вас на Северный полюс», он начал путешествовать наперекор воле отца. А к тому же еще и тайно. Уже упомянутая выше невестка поэта А. А. Гумилёва вспоминает:

«Об этой своей мечте [поехать в Африку]… написал отцу, но отец категорически заявил, что ни денег, ни его благословения на такое (по тем временам) «экстравагантное путешествие» он не получит до окончания университета. Тем не менее Коля, не взирая ни на что, в 1907 году пустился в путь, сэкономив необходимые средства из ежемесячной родительской получки. Впоследствии поэт с восторгом рассказывал обо всем виденном: — как он ночевал в трюме парохода вместе с пилигримами, как разделял с ними их скудную трапезу, как был арестован в Трувилле за попытку пробраться на пароход и проехать «зайцем». От родителей это путешествие скрывалось, и они узнали о нем лишь пост-фактум. Поэт заранее написал письма родителям, и его друзья аккуратно каждые десять дней отправляли их из Парижа».

Затем была масса поездок – уже не тайных, уже серьезных, как делают взрослые. Но даже в исследовательских работах он все равно оставался ребенком. Очен точно об этом пишет Лев Аннинский:

«По отзывам мемуаристов, Гумилёв на всю жизнь остается то ли тринадцатилетним мальчиком, играющим в индейцев, то ли шестнадцатилетним гимназистом, играющим в рыцаря.

Ему мало написать:

А ушедший в ночные пещеры
Или к заводям тихой реки
Повстречает свирепой пантеры
Наводящие ужас зрачки, —

— он должен лично привезти чучело этой пантеры в Петербург, а для этого поехать в Африку и лично застрелить ее на охоте».

Игры с судьбой

Одной из последних его излюбленных игр была игра «в войнушку», только если у обычных детей она именно «–шка», то у визцально взрослого Гумилева она – настоящая. Но даже на войне (а может быть, именно потому, что на войне) он играет – теперь уже по-крупному, теперь уже с самой жизнью.

«Вы слышали о Гумилеве на войне? – вопрошает в своих воспоминаниях Владимир Немирович-Данченко. -
В мировой бойне он был таким же пламенным и бестрепетным паладином, встречавшим опасность лицом к лицу. Товарищи кавалеристы рассказывают о нем много. В самые ужасные минуты, когда все терялись кругом, он был сдержан и спокоен, точно меряя смерть из-под припухших серых век. <…> Гумилев встанет, бывало, на банкет бруствера, из-за которого немцы и русские перебрасываются ручными гранатами, и, нисколько не думая, что он является живой целью, весь уходит жадными глазами в зеленеющие дали. Там — в сквозной дымке стоят обезлиствившие от выстрелов деревья, мерещутся развороченные снарядами кровли, зияет иззубренным пролетом раненая колокольня и плывет, едва-едва поблескивая, река. Гумилев — до пояса под воронеными дулами оттуда. По нем бьют. Стальные пчелы посвистывают у самой головы… Товарищи говорили: «пытает судьбу»».
Действительно, если вспомнить все его детские игры, а затем и пресловутый «цирк», можно уловить связь: Гумилева определенно увлекала именно известная рискованность игры. То есть в его детском рыцарстве изначально была заложена черта, заставлявшая его искать и создавать рискованные положения. Сначала в играх – чисто на психологическом уровне. А потом и в жизненной игре – уже на вполне реальном физическом уровне. Именно эта черта азартного игрока потянула его на войну. Не было опасной разведки, в которую он бы не вызвался. Для него война была тоже игрой — веселой игрой, где ставкой была жизнь. При большевиках он с увлечением составлял заговор среди матросов. Арестованный, он спокойно заявил себя монархистом и непримиримым противником большевизма. Несомненно, что и на расстрел он вышел совершенно спокойно — это входило в правила игры.

И умру я не на постели,
При  нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще…

«Писали: не угадал… Какой «плющ» в чекистских подвалах? Нет, как раз угадал. Обвиненных по «таганцевскому делу» в 1921 году не в подвалах казнили — их вывезли «на природу» и заставили рыть яму… не тут ли и проявил Гумилёв поразившее расстрельщиков самообладание — копая себе в зарослях «дикую щель»? Другие кричали, просили пощады…

Он — нет. Он изначально и непоправимо — в ином мире: в воображенном мире природной ясности, трагической отрешенности и обреченного духа, торопящего события. Не прикованный ни к веку, ни к стране, дух вопрошает Бога о смысле и, не услышав ответа, ждет, когда свершатся пророчества, и весь этот лживый мир рухнет, и яд жизни будет, наконец-то, выжжен из космической бездны.

Ужели вам допрашивать меня,
Меня,  кому единое мгновенье —
Весь срок от первого земного дня
До огненного светопреставленья?

Ужели и чекистскому следователю товарищу Якобсону в 1921 году так отвечал на допросах? Или, не пряча презрительных глаз, спокойно соглашался, что — монархист, и что революции — «не заметил»?

С точки зрения вечности, все это, конечно, преходящий узор: монархии, республики, революции, контрреволюции. Для духа, реющего в пустыне, все это не более, чем «кубы, ромбы да углы».

Большевики, люди углов, носители кубиков и ромбов, — знали, кого убивают?» (Лев Аннинский)