Единство без борьбы противоположностей

21 сентября 1916 года родился Зиновий Ефимович Гердт.

Прибывший из малюсенького городка Себеж Витебской губернии рукодельных дел мастер Залман Эфроимович Храпинович, смущенный и щуплый, не производил впечатление человека, который станет знаковой фигурой театра и кино и фигурой колоссальной, несмотря на долгую жизнь за сценой и эпизодические в основном роли. Но он стал. И это не единственный диссонанс в его жизни, кажущийся на полотне его существования наиболее органичным и естественным. Зиновий Ефимович Гердт умел быть паталогически цельным, сочетая при этом не сочетаемые, казалось бы, вещи. Даже согласные в его псевдониме подчеркивают это…

Сапер родом из фронтового театра

Жизнь многих актеров складывается так, что им приходится к своему призванию «продираться». Гердт же, казалось бы, всегда был «при театре». Но что самое невероятное, в какой-то момент он отказался от театра ради… войны.

Многие знают его по Театру кукол Сергея Образцова, но это ведь был не первый театр Зиновия Ефимовича. В 1937 году он работал уже в Театре кукол при Московском Доме пионеров. Позже, в 1938 году, когда в Театр рабочей молодежи при родном электрозаводе имени Куйбышева, где Гердт учился на слесаря-лекальщика, пришел юный режиссер театра Мейерхольда Валентин Плучек будущий легендарный актер и вовсе сам для себя писал роли. Все складывалось удачно: к началу войны Гердт стал незаменим в труппе студии, значившейся в те нелегкие годы фронтовым театром, с которым актер мог бы гастролировать, но он предпочел иной вклад в жизнь страны. С 9 июля 1941 года до 13 февраля 1943 года Гердт служил сапером, затем командиром, дослужился до инженера полка в звании гвардии старшего лейтенанта, но после тяжелейшего ранения так и не вернулся на фронт.

Будущего актера спасли женщины, сам он всегда смущается и предпочитает не вдаваться в подробности того, как . Ранение было настолько тяжелым, что Гердт перенес 11 операций и в итоге стал обладателем заправской солдатской хромоты. Дороги на сцену выглядели окончательно прегражденными. В таком виде ему казалось недопустимым на тот момент появиться перед публикой. А ведь мог бы остаться во фронтовом театре, а ведь могло бы все сложиться иначе – и быстрее, и проще. Но тогда бы «Великий Зяма – гений эпизода» не стал бы едва ли не единственным в России голосом, который знал весь мир, и который обрел плоть лишь после завоевания всенародной любви.

Апломбов без апломба

Для актера, которому в будущем предстояло стать фигурой, асоциирующейся с тихой, степенной, скромной мудростью (даже пусть и в лице Паниковского, что тоже лишний раз подчеркивает умение Гердта сочетать несочетаемое), ее живым воплощением на сцене и на экране, было совершенно не свойственно стремление к публичности. Для него важнее было именно это ощущение сопричастности – быть при театре, быть при кино. Долгое время его стезей была озвучка фильмов и актерство за ширмой. Как говорили в Театре Образцова – он «бегал со стаей» (участвовал в спектакле «Маугли»). Чем и был сполна доволен. Когда же голосом Гердта заговорил импозантный кукольный конферансье Апломбов в известном «Необыкновенном концерте» (для которого, кстати, в каждой стране писали отдельный текст на местном наречии с упоминанием последних новостей – и Гердт его заучивал, будь то Фпония или Швеция), многие удивлялись: как тихому «Зяме» удается столь пафосно-гламурный, как теперь бы сказали, персонаж.

Есть и еще одна удивительная черта актера Гердта... Он не только не жаждал покрасоваться на экране во что бы то ни стало (уже после того, как Ролан Быков ввел его в этот мир через фильм «Семь нянек»), но он еще и не воспринимал каждую роль как дар и торжество искусства. Он с каким-то странным для творческого человека хладнокровием воспринимал служение музам делом соразмерным, скажем, канистре бензина (Гердт действительно вспоминал, как согласился на роль только потому, что некогда режиссер фильма помог ему заправить машину).

Дело тут, разумеется, не в неуважении к профессии, которую он очень любил. Наоборот, он досадовал, что порой вынужден (в его понимании людской обязательности) играть не только увлекающие роли. Но в этом как раз и заключается его взвешенность, ответственность и житейская мудрость, ставшая его вторым «я» в творческой биографии. Большое складывается и из малых дел тоже. Каждый человек находится во взаимосвязи с окружающим миром: людьми, обстоятельствами, непривлекательными ролями, которые иначе пришлось бы играть кому-то другому. Так почему не тебе? Тем более, что сам ты стал знаменитым, «отобрав» роль у доброго друга – того же Ролана Быкова, пробовавшегося на упомянутого уже Паниковского.

Слесарь-поэт, при котором не выражаются

Самое любимое занятие Гердта, по его словам и по словам друзей и близких, было чтение стихов: «А вот чем бы я хотел по-настоящему заниматься, - говорил он, - так это рассказывать о русской поэзии и читать стихи людям, которым это интересно слушать. Стихов я знаю тысячи. Любовь к стихам связала меня дружбой со многими хорошими людьми — с Марленом Хуциевым, со Швейцерами, с Александром Володиным, Владимиром Венгеровым, Петром Тодоровским, Александром Трифоновичем Твардовским».

Исай Кузнецов, самый давний друг Зиновия Гердта – еще довоенный, они познакомились в 14 лет, в ФЗУ Электрокомбината, где Исай учился на слесаря-инструментальщика, а Гердт на слесаря-лекальщика, специальности более тонкой,  – вспоминает, что с самых юных лет они любили бродить пооду и читать по очереди стихи.

Гердт и сам сочинял, но исключительно по поводам (по датам - этакий «принц датский»), поскольку слишком серьезно относился к настоящей Поэзии, всегда поражаясь бесстыдству сочинителей, публикующих любые плохие стихи («Ведь должен же быть стыд перед белым листом бумаги, когда остаешься с ним один на один»).

Подобные суждения делали Гердта в глазах окружающих мерилом одухотворенности, интеллигентности, утонченности. Считалось, что при Гердте нельзя было произносить нецензурные слова, ругательства, а между тем по специальности он был простым слесарем и все жизнь по-несоящему отдыхал душой, работая руками. Рукастый, как говорил о нем Александр Ширвиндт, на даче своими руками делал скамейки, стол, табуретки. «Помню, он мне сделал замечательный туалетный столик, – рассказывает Татьяна Правдина. – И когда я похвасталась Ширвиндту, тот выдал: «Все ясно. Значит, предыдущий муж был красавец. А этот у тебя для мебели».

Мультяшка – кладезь мудрости

Гердту удавалось быть мудрым даже в нарисованном виде. Достаточно вспомнить мультфильмы, которые он озвучивал, - и его в них героев. Это Гудвин, это Врунгель, это Муми-папа, это Айболит, это дядюшка-Морж из «Мамы для мамонтенка». Все они в той или иной степени мудры, человеколюбивы, знающи и… немного забавны в подспудной тяге к инфантильным авантюрам, как и сам Гердт. Зяма. Тоже, своего рода, выдуманный герой, не взрослеющий, несмотря на врожденную мудрость.

«С годами Вани, Ванюши, Ванечки становятся Иванами, Иванами Петровичами. Зяма оставался Зямой, - пишет Исай Кузнецов. - Нет, конечно, к нему обращались по отчеству, называли Зиновием Ефимовичем люди официальные и малознакомые. Для тех, кто его знал, он был как был, так и остался Зямой. Это не было просто привычкой, это было проявлением особой, почти интимной формой его восприятия. Зрители знали его как Зиновия Гердта, но и они частенько с любовью обращались к нему по имени. Он этим гордился. Однажды сказал: "Самое большое из всего, чего я добился, это то, что зрители называют меня Зямой"». Этаким разухабистым в пику почти аристократичности русским евреем - скромнягой, любящим то и дело над кем-нибудь подшутить.

Шутник, коллекционирующий серьезность

Многие не в курсе, что анекдоты, которые они рассказывают за столом – смешные, но безликие – на самом деле, авторские истории, которые происходили в действительности. И происходили, как несложно догадаться, именно с Гердтом. Анекдот про праворульную машину  подвыпившего водителя, подшучивающего над гаишником («А я когда выпью, всегда руль жене отдаю»), – как раз из этой серии. И особенный шарм придает ей обретение образа главного героя и временной интервал, ведь се происходило, когда о правом руле работники дорожных служб действительно едва ли догадывались. Анекдот про девочку в зоопарке и невинный вопрос: «На каком троллейбусе мне домой ехать, если он тебя съест?» - тоже реальная история. Как и с телефонными звонками из серии «позвать Сан Саныча», а потом позвонить с вопросом «Я Сан Саныч, мне икто не звонил?» (ксатати, в оригинале соседка, над которой шутил Гердт, ответила: «Сан Саныч, вы куда пропали? Вас же полгорода ищет!»).

Герд не только умел шутить сам, но и всегда подмечал даже невольный юмор окружающих. Но больше всего актер-озорник любил людей… без чувства юмора. То ли подспудная жалость влекла его к ним, то ли нежность от такой их серьезности и строгости, но вот какую историю рассказывает журналистка Полина Капшеева, которой довелось не только брать у Гердта интервью, но и беседовать с ним запросто за накрытым столом:

«Заговорили о чувстве юмора - вот что рассказал Гердт:

- Вы никогда не наблюдали за людьми, у которых начисто отсутствует чувство юмора? Я всегда испытывал к ним нездоровый интерес, более того - коллекционировал. Одним из выдающихся "экземпляров" моей коллекции была Сарра, администратор нашего Театра кукол. Милая, добрая, славная женщина, но шуток не понимала решительно. Все мы ее, конечно, разыгрывали, а я - больше других. Она, правда, не обижалась, а только обещала: "Зяма, тебе это боком выйдет!" И вышло.

Как-то Театр кукол гастролировал в небольшом российском городке. Шло расселение артистов. Я быстро обустроился в своем номере, соскучился в одиночестве и отправился в фойе на поиски приключений. Спускаюсь по лестнице и вижу: стоит наша пышная Сарра, засунув голову в окошко администратора, и ведет напряженную беседу. Понимаю, что вопросы обсуждаются важности чрезвычайной: кого из актеров перевести с теневой стороны на солнечную и наоборот; кого переместить из двухместного номера в трехместный, а кому "по штату" полагаются отдельные хоромы... Вид сзади открывается просто роскошный. Идея у меня еще не созрела, но импульс уже появился - и я несусь по ступенькам вниз. А когда достигаю цели (Сарры), материализуется и идея. Я хватаю нашего администратора за самое выдающееся место, мну его все и при этом еще и трясу... Класс? Сарра в негодовании оборачивается и... оказывается не Саррой! Мог ли я вообразить, что есть на свете еще одна женщина с формами подобного масштаба?! Я лихорадочно соображаю, что идеальный выход из ситуации, в которой я оказался, - умереть на месте. И действительно, со мной начинает происходить нечто подобное: сердце замирает, кровь перестает течь по жилам; я с головы до ног покрываюсь липким холодным потом... Тут добрая незнакомка начинает меня реанимировать. Она хватает меня за шиворот, не давая грохнуться на пол; бьет по щекам ладонью и приговаривает: "Ну-ну, бывает, не умирайте. Ну, пусечка, живите, я вас прошу! С кем не случается - ошиблись жопой!»

Я выжил... Оказалось, она - доктор химических наук, профессор; большая умница. Мы с ней продружили все две недели, на которые нас свела в этой гостинице моя проклятая страсть к розыгрышам...».

Зяма, не боящийся «больших людей»

Бывали, впрочем, моменты, когда шутник Гердт становился чрезвычайно серьезен. Нет, речь его была облечена в ту же игровую форму, но суть шутки при этом граничила с дозволенным. Мы знаем много примеров, когда люди верно мыслят и верно живут, но делают это либо тихо, либо вовсе молча. Гердт же, на удивление, не боялся сказать. Кто знает, сказывался ли это возраст, или же просто «накипело», но факты говорят сами за себя: очарованный демократией, практически влюбленный, как юный поэт, в демократию, он иногда говорил…

Геннадий Хазанов рассказывает случай, которому стал свидетелем: «В семидесятые годы были в моде встречи членов правительства с творческой интеллигенцией. И вот на одном из таких сборищ председатель Госплана СССР Николай Константинович Байбаков, как водится, учил нас петь, танцевать, играть. Вся эта "учеба" проходила во время ужина - столы, естественно, ломились от выпивки и закуски. Когда Байбаков кончил вещать, Зяма (как я заметил, он уже успел изрядно "нагрузиться") попросил слова. Речь его прозвучала примерно так: "Большое вам спасибо, дорогой товарищ Байбаков, вы очень многому нас научили. Ваши советы и указания совершенно незаменимы, их важность и актуальность просто невозможно переоценить... Я только позволю себе кое-что заметить. Вы, товарищ Байбаков, были мудаком, есть - и, очевидно, останетесь навсегда." Народ испугался: "Зяма, сядь! Зиновий, уймись!" - "Дайте мне договорить до конца: я давно не видел живого Байбакова..."».

Жена Гердта Татьяна Александровна Правдина тоже вспоминает похожую историю, когда в мэрии Москвы собрались публичные люди обсудить подготовку к 50-летию Победы (были среди них Марлен Хуциев и Марк Захаров, Элина Быстрицкая и Сергей Юрский, Михаил Швыдкой и Владимир Этуш...). Когда встреча подошла к завершению, Гердт вдруг неожиданно попросил слова и сообщил, что его волнуют вовсе не технические нюансы праздника: «Готовясь к празднику Победы над немецким фашизмом, - вспоминает слова мужа Правдина, - мы как будто не замечаем, как гуляет фашизм по Москве (Гердт подчеркнуто повернул голову в сторону сидевших во главе стола высоких начальников, военных и гражданских, напомнил о недавних выступлениях по телевизору Эдуарда Лимонова и иже с ним, о легально распространяющейся в переходах Москвы литературе фашистского толка). Простите меня за то, что моя реплика не совпадает с целью сегодняшнего уважаемого совещания, но я не мог сегодня не сказать об этом — все это волнует меня не меньше, чем память о войне, участником которой я был. Еще раз извините, господа».

Как пишет Исай Кузнецов, Гердт «не менялся в самом главном - в естественности поведения. Ему была чужда любая поза. Он никогда не предавал самого себя. Никто никогда не видел его подписи под сомнительными, угодными начальству письмами».

Жизнелюб, которому не страшно умирать

Но в итоге ни тонкий юмор, ни политическая серьезность, ни мультяшность в чем-то, ни артистократичность – тоже в чем-то, ни скромность, ни возвышенность чувств по отдельности не смогли бы охарактеризовать личность гердта. Можно находить в нем массу нюансов, но единственно верным всегда останется лишь тягучая цельность Гердта в тихой обиходной мудрости. Мудрости из очередного анекдота. Который невозможно не рассказать, как невозможно каждый раз не цитировать атера и его друзей, поскольку вокруг него сама собой образовалась аура афористичности и своеобразного гердтовского учения.

Вспоминает Матвей Гейзер о своей поездке по закуткам Украины и заочной встрече с Гердтом в ателье головных уборов: «Хозяйка еще раз окинула меня внимательным взглядом. «Я вижу, что вы, наверное, из Одессы. Я угадала? Ах, из Москвы! Залман, иди сюда! Здесь пришел интеллигентный покупатель из Москвы. Он что-то хочет». В комнату вошел старый человек высоченного роста, с огромными «буденновскими» усами. Не поздоровавшись, он стал говорить: «Вы хотите иметь кепку моей работы? Я вас хорошо понимаю. Я не только последний «шаргородский казак», но и последний шапочник в местечке — многие уехали в Эрец Исраэль, кто-то просто умер. Мой папа, мир его праху, очень хотел туда поехать... Э, я вас заговорю. Если вы что-то можете выбрать из готового товара — пожалуйста. Если нет — приходите завтра утром, я сниму мерку с вашей головы, и пока вы почитаете «Винницкую правду», вы будете иметь замечательный головной убор. Когда вас спросят в Москве, где вы его взяли, скажите, что у Залмана из Шаргорода, на улице Советской. Так вы сами будете из Москвы? В прошлом году у меня был один интересный клиент, тоже еврейский человек из Москвы. Он был такой маленький, что я нагибался вдвое, чтобы с ним говорить. Он был с женой, высокой красивой женщиной. Когда этот человек узнал, что меня зовут Залман, он очень обрадовался и сказал, что в детстве его тоже звали Залман. Я пошил ему такую кепку, что ни в Ямполе, ни в Виннице, ни в Москве нет второй. И деньги у него не взял. Вы еще можете подумать, что я богатый человек и мне не нужны деньги? Еще как нужны! Я стал местечковый капцан (бедняк. — М.Г.). Бывает, проходят недели, что нет ни одного клиента. Но у этого маленького человека из Москвы я денег взять не мог, потому что он имел большую и умную голову. Когда мы разговорились о жизни, о смерти, он сказал мне такое, что я запомнил как вирш: «Вся жизнь человека проходит в поезде, который везет нас в лучший из миров. И идет этот поезд только в одну сторону. Есть ли жизнь за последней остановкой — я не знаю. Не уверен. Но жить надо так, как будто за последней остановкой начнется новая, вечная жизнь, и тогда не страшно умирать...»