М.А.Булгаков: «Мертвые души»

3 (15) мая 1891 года в Киеве родился Михаил Афанасьевич Булгаков.

Михаил Булгаков многолик. Мы знаем Булгакова-врача – и его по-лекарски написанные рассказы. Мы знаем Булгакова-драматурга – и его «посильнее «Фауста» Гете» «Дни Турбиных», овеянные симпатией И.В.Сталина и потому единственно прижившиеся на советской сцене. Мы знаем Булгакова-мыслителя – и его «Собачье сердце» или «Роковые яйца» как реплики в споре с окружающей действительностью. Мы знаем Булгакова-мужа – и его трех красавиц-жен, каждой из которых нашлось место в его противоречивой душе. Мы знаем Булгакова-мистика – и его «Мастера и Маргариту» с ореолом тайн и трагических совпадений. Но мы совсем не знаем Булгакова-режиссера, потому что Театр его отверг.

Имя, стертое с афиш

Все начиналось, казалось бы, весьма удачно. Сталин хоть и признавал, что «Дни Турбиных» - первая постановка по булгаковским пьесам (1926 год) – «антисоветская штука», но не раз пересматривал спектакль и к автору благоволил. На этой воле и «зойкина квартира» нашла, было, себе место на сцене. Но – 1930 год. И все кардинально меняется. Пьесы не печатаются, запрещены к постановке и «Зайкина квартира», и не почувствовавшие еще дуновения сцены «Бег» и «Багровый остров». Турбины отправленны в ссылку, метафорически говоря. А имя автора исчезает с афиш – и это уже не метафора.

Несложно представить себе состояние человека, который всем своим существом обращен к Театру (сам Булгаков всегда писал его с большой буквы), но Театр не отвечает ему взаимностью. Кто-то скажет, что у Михаила Афанасьевича всегда оставалась его великая проза. Кто-то скажет, что по профессии своей он врач – а потому мог бы продолжить путь по этой стезе (в конце концов, он же работал и по распределению, и при фронтах). Но примечательно то, что сам Булгаков мыслил себя профессионалом именно театральным. Об этом он недвусмысленно и пишет Сталину в отчаянном и даже в чем-то гневном знаменитом письме-шантаже (он просит либо позволить ему эмигрировать, либо дать работу):

«Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу. Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера. Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг [...] Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр - в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко. Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя - я прошусь надолжность рабочего сцены. Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, - нищета, улица и гибель».

Работу Булгаков получил.

М.А.Булгаков: «Мертвые души»

«Комната в доме на Виа Феличе в Риме. В прорезях ставень раскаленный Рим. Мозаичный пол. Книжный шкаф. Древняя римская лампа. Громаднейший графин с холодной водой.

Великий чтец без фрака. Поклонник за бюро пишет под его диктовку.

Слышно бряцание трех гитар, и нежный тенор поет по-итальянски. Слышен женский голос:

Чтец - худой человек с неопрятными длинными волосами, острым длинным носом, неприятными глазами, со странными ухватками, очень нервный человек. Пьет воду.

Поклонник (робко). Что это вы, Николай Васильевич, все воду пьете?

Чтец (таинственно). Гемороид мне бросился на грудь и нервическое раздражение...

Поклонник смотрит, открыв рот.

Чтец. Облегчение приписываю я холодной воде, которую стал я пить...».

Узнаете произведение? Нет? Это же «Мертвые души». Только не Николая Васильевича, а Михаила Афанасьевича. Инсценировка поэмы. Первоначальный вариант. Первая картина. В этом виде, как несложно догадаться, инсценировка не увидела свет (не то что вышла на сцене). Почему Рим? Зачем в спектакле Гоголь? Откуда столько гротеска? Ответов на эти вопросы не потребовалось, потому что булгаковские «Мертвые души» так и не сложились.

В мае 1930 года Михаил Булгаков стал режиссером Художественного театра, где ждали его в буквальном смысле с нетерпением. Но, увы, вовсе не в качестве режиссера (хотя формально он был именно режиссером-ассистентом). Театру нужен был драматург, который попытался бы в 161 раз написать инсценировку гоголевских «Мертвых душ» (предыдущие 160 вариаций никуда не годились), чтобы Театр мог поставить наконец вожделенный материал.

Трудно сказать, почему Булгаков сразу не распознал этого посыла. Вероятнее всего, сказалась его увлекающаяся натура. Многие современники вспоминают его противоречивый характер: он умел вдохновенно влюбляться в процесс работы профессионала, с которым вообще-то был не согласен, он умел кутить, забывая о долгах и косых взглядах кредиторов, он умел стремительно менять мнение или настроение, если вдруг менялись посылки. И все потому, что мыслительный процесс жил в нем безостановочно – и маленькими молоточками постоянно ковал какие-то образы, желания, поступки… Немалое, впрочем, значение сыграла и слепая любовь к Театру: тут он готов был браться за все, только бы делать любимое дело. Браться даже за невозможное, как он сам признавал.

«"Мертвые души" инсценировать нельзя. Примите это за аксиому от человека, который хорошо знает произведение. Мне сообщили, что существуют 160 инсценировок. Быть может, это и неточно, но во всяком случае играть "Мертвые души" нельзя» (Письмо П. С. Попову 7 мая 1932 г.).

И все же он это сделал. В присущей ему манере: написав совершенно другое произведение. В этом практически остросюжетном действе действительно, как Булгаков и заявлял, не было ни слова не от Гоголя (исследователи подтверждают это), но сказать, что это были «Мертвые души» - тоже ничего не сказать. Драматург менял авторство реплик, в монологах соединял слова из разных частей книги, играл с хронологией событий, а в речах Чтеца, который присутствовал в первоначальной версии пьесы, и вовсе использовал фразы из писем и прочих произведений Гоголя.

Получившиеся «Мертвые души» уже действительно были больше булгаковские, нежели гоголевские, но при этом главное автор сохранил и даже преумножил: гоголевский гротеск и взгляд из «прекрасного далека». Одна беда: ни гротеска, ни «прекрасного далека» на сцене МХТ никто так и не увидел.

Мертвые души

Спектакли Булгакова как будто сами и были мертвыми душами. Они рождались у автора, у них были все предпосылки жить, но как только доходило до репетиций – они исчезали, умирали, а оставались только спектакли К.С. Станиславского. Нельзя сказать, что Булгаков и Станиславский «не сошлись характерами». Наоборот, Михаил Афанасьевич бесконечно восторгался работой режиссера («Цель этого неделового письма выразить Вам то восхищение, под влиянием которого я нахожусь все эти дни. В течение трех часов Вы на моих глазах ту узловую сцену, которая замерла и не шла, превратили в живую. Существует театральное волшебство!» - пишет автор Станиславскому). И все же он не мог не видеть, как на базе одной пьесы Константин Сергеевич выстраивает совершенно иную – свою. Чтобы она подходила под «систему». Чтобы все в ней было ладно – с позиции реалистичного театра. Чтобы она была приятна взгляду – роскошная и широкая. И в этой широте и роскоши непременно увядали и все новаторские задумки Булгакова, и гротеск Гоголя, и душевные мытарства Мольера.

Печальная участь постигла ведь не только «Мертвые души», но и «Мольера» («Кабалу Святош» - пьесу о судьбе не признанного двором короля драматурга): Станиславский и из него несколько вяло текущих лет вымучивал постановку, но снова – свою. В стремлении все сделать живо, постановочно, игрово режиссер упустил основной конфликт написанной пьесы, что очень четко подтверждает ближайший партнер Станиславского, которого тот попросил закончить работу над пьесой после того, как Булгаков резко отказал режиссеру в переделке пьесы.

«Немирович-Данченко начал с того, что внимательно прочел пьесу, - пишет Л.М. Яновская в книге «Творческий путь Михаила Булгакова». – И тут оказалось, что идея ее никуда не исчезала. Основное в Мольере — его ненависть к королю. Не может быть, чтобы писатель мирился с насилием, говорил, беседуя с актерами, новый руководитель постановки и сравнивал Мольера с Пушкиным. Чувство писателя, что он в себе что-то давит, «я считаю одним из самых важных элементов в образе Мольера». И не надо бояться вспыльчивости, странных выходок, даже драчливости Мольера, втолковывал режиссер. «Берите пример с Константина Сергеевича, который до того мнительный, грозный, так обаятелен, так подозрителен и так доверчив, как молодая девушка. Невероятное сочетание противоречий… Увидеть в раскаянии негодяя, как это есть у Мольера, и сразу все забыть или вспыхнуть внезапно от какой-то фразы — все это свойство гениального человека вообще». И еще режиссер сказал: «Самый большой общий недостаток, который всегда был в Художественном театре… Берется в работу пьеса, и сразу начинается с того, что не верят автору. Так было с пьесами «Три сестры», «Сердце не камень» и другими. Автору не верят… Начинается переделка…»».

Формально мир видел булгаковские постановки: «Мертвые души» шли с успехом («актеры с упоением отдавались игре, потому что, как говорилось, роли были "играбельными", были индивидуальные сцены, были массовые, где были заняты десятки актеров и актрис... Так что Театр торжествовал свой успех», - пишет та же Яновская), «Молер» тоже был представлен не раз. Но все же это были не те пьесы, что внутренним взором видел Булгаков-режиссер. Это был не «булгаковский театр», который не возник, не состоялся – но который сегодня очень легко представить себе.

Взять те же «Мертвые души» - и их видение Булгаковым: без купюр, без корректив, с солнечным Римом, гитарами, макаронами, гамом звенящих голосой буйных знойных итальянцев – и Гоголем (Чтецом, Первым), автором, играющим на сцене вместе со своими персонажами. Смешение жанров, времен, пространств, красок и настроений. Вкрапление в пьесу автора самого автора-кукловода. Множество планов, разрыв временной цепи для придания сюжету хода, скорости, пронзительности. Разве не то же самое сегодня мы видим в каждом втором фильме или спектакле? Разве не к этому так долго и мучительно шел наш театр, новаторство которого и по сей день вынуждено вступать в борьбу с классическим видением, которое ярлыком-ярмом тянет русскую школу к истокам?

Кажется, Булгаков-режиссер пришелся Театру не ко времени. Он обогнал Театр в развитии. Он предлагал ему сразу перешагнуть несколько ступеней – и оттого-то театр его и отверг. История не умеет шагать через ступеньку. Сегодня можно гадать о том, что мог бы сделать тогда с пьесами Булгакова экспериментатор Мейерхольд. Понятно, что Станиславский – при всем уважении и почтении к его великому таланту – не мог поставить Булгакова как именно что Булгакова. Мейерхольд, возможно – но только возможно – мог. Но история, повторимся, не может не только шагать через ступеньку, но и терпеть сослагательное наклонение. Сегодня мы лишены призрачного «театра Булгакова».  Увы. Но зато у нас навсегда останется и Булгаков-врач, и Булгаков-драматург, и Булгаков-муж, и Булгаков-мыслитель, и Булгаков-мистик. Или просто Мастер.